[backtolondon]

про бисексуальность.

Praeambulo.

В древнекитайской культуре бисексуальность полагалась свидетельством энергетического равновесия между мужским и женским началом в человеке. Древние индийцы поощряли ее и у мужчин, и у женщин, как способ развития чувственности и сексуальности. Практически весь индуистский пантеон – бисексуален. Не менее древние греки считали ее особым даром Афродиты и называли «смятением двойной любви». То есть «древние» вообще не вдавались в причины, а просто озвучивали следствие, как природное явление, которое существует.

Начиная с Фрейда все чертовски усложнилось. Зигмунд наш заявил, что человек от природы бисексуален. Озвучив эту революционную идею, он тут же заюлил: мол, в обычных условиях психосексуальное развитие ребенка идет по гетеросексуальному пути. Но если «эдипов комплекс» (или комплекс Электры) будет неправильно разрешен, то развитие остановиться на незрелой стадии, каковой и является бисексуальность (гомосексуализм).

Психоаналитик Бибер усугубил ситуацию, высказав мнение, что бисексуальность порождается частичным страхом перед отношениями с лицами противоположного пола.
Бихевиористы добавили огоньку, объявив ее условным рефлексом, возникшем в результате научения с положительным закреплением в период гиперсексуальности.
А доктор Стормз углядел прямую связь между бисексуальностью и ранним половым развитием, когда получить сексуальный опыт проще с ровесником своего пола.
Другими словами, бисексуальность может быть чем угодно, иметь множество причин, и столько же форм.
Мне-то ближе всего формула незаурядного, на мой взгляд, психолога Вуди Алена, который говорил, что бисексуальность – «это всего лишь еще один повод не сидеть в одиночестве в субботу вечером».
Но я не в счет, я всегда тяготела к упрощениям.


Так что не буду я тут умозрительно рассуждать, и скакать кругами и загогулинами вокруг теорий.

Ибо мужская бисексуальность – тема нервная, в рамках которой можно и по морде схлопотать, а она мне дорога, как память о прабабке. К тому же, я ни разу не была мужчиной-бисексуалом, а врать нехорошо. В женскую, по секрету скажу, я вообще не верю, как во все, что не имеет четких логических аспектов обоснования.

Поэтому я просто расскажу про свою, про личную.

А моя личная бисексуальность состоит в том, что у меня ни черта путного не вышло ни с мужиками, ни с бабами.

Сядьте-ко да послушайте, про жизнь мою горькую, задрипанную.

История одного либидо.

Часть I The beginning.

Сильный организм с большим запасом прочности инстинктивно боится постоянной температуры, эмоционального комфорта.
Татьяна Москвина
«Похвала плохому шоколаду».

Дети в десять лет обычно демонстрируют свой будущий характер и темперамент так ясно, как будто он у них подсвечен с изнанки. Потом, когда начнется борьба за самость, подражания и отрицания, картинка расплывется и потеряет рельефность на несколько лет. Но в эти год-два совершенно четко видно, с чем маленькому человеку придется иметь дело всю оставшуюся жизнь.

В то лето я приехала в ведомственный санаторий в Евпаторию подлатать печень после свирепой желтухи, которая меня чуть не убила. Пришибленная страхом смерти, в первую неделю я была необычно молчалива и обособлена от всех. А Сашка приехала лечить колено, поврежденное падением с гимнастического бревна. Она тяжело переживала свое увечье, и боялась, что осенью ее не примут обратно в команду.

На этом мы и сошлись. Нас обеих раздражали плаксивые и капризные соседки, их нелепые интриги и неуклюжие манипуляции, и однажды мы, не сговариваясь, сдвинули наши кровати посередине палаты. Тогда мы просто хотели быть ближе друг к другу, чтобы защищаться от окружающей абсурдной реальности спина к спине. И не более того.

Но реальность была вездесуща и воинственна, как серные испарения. Воспитатели и медперсонал являли собой сплоченную и враждебную силу, направленную на то, чтобы перекроить наши беззащитные душонки по образу и подобию, прописанному в методичках шестьдесят пятого года издания. И эти несчастные наши сдвинутые кровати вызвали у педагогического коллектива дружные эпилептические судороги.

Каждое утро нас заставляли их раздвигать. Каждый вечер перед сном мы сдвигали их обратно. Соседки стучали на нас дежурившим ночью медсестрам, и те будили нас и снова заставляли их растаскивать. Мы с Сашкой впали в молчаливую упорную конфронтацию со всеми, кто был старше восемнадцати. И, сцепившись руками, не расставались теперь уже и днем. Вместе нам было спокойнее.

Но зато эта анархическая злоба нас реанимировала. Сашка ожила, выпрямилась, и стало видно, как она безупречно сложена и как красиво двигается, даже когда просто выходит из моря, ковыряясь пальцем в ухе. А я, наконец, отверзла уста, и слава лучшей баечницы трех отрядов немедленно осияла меня венцом.

Через две недели педагогический коллектив сдался и оставил нас в покое с этими проклятыми кроватями. Впрочем, это не мешало им почти каждую ночь с грохотом открывать дверь палаты, будя нас командным окриком: «Руки на одеяло, быстро!».

И все-таки мы победили. И, как следствие, стали популярны. У нас появились поклонники, у каждой – свои. Сашкины были крепкими мальчишками, затевавшими на ее глазах кровавые драки, чтобы показать свое восхищение и собственное место в пищевой пирамиде. Мои – молчаливыми очкариками, с хорошо устроенными подвижными мозгами и непреходящим познавательным зудом. С годами, кстати, ничего не изменилось.

Такое внимание щекотало наше тщеславие, которое и у меня, и у нее к тому времени уже отросло немаленькое. Но вдруг обнаружился неожиданный казус. Мы не могли расцепиться надолго. Нас одолевала тревожность и что-то вроде слабости, если мы не были вместе больше двух часов. На пляже Сашка пристраивалась у меня на плече, и блаженно жмурясь, обнимала так крепко, как будто я состою из морской воды, и в любой момент могу уйти в песок. И такая меня одолевала жалость и нежность, что я даже дышать старалась через раз, чтобы ее не потревожить.

Все это, конечно, не могло ускользнуть от бдительного ока наших «песталоцци». И вторая волна «психологической коррекции» началась в начале второй смены.

Самым распространенным наказанием за любое детское прегрешение у нас было стояние ночью в палате мальчишек в одних трусах. Большинство девочек боялись этого педагогического финта до рвоты, температуры и энуреза. Когда их тащили ночью по коридору, они рыдали, падали, и, хватаясь за полы воспитательских халатов, обещали никогда, никогда больше так не делать, ну, пожалуйста, Марь Ивана, не надо, пожалуйста. Четыре палаты – две девчачьи и две мальчишечьи – слушали эти концерты практически после каждого отбоя.

Я тогда пыталась понять смысл наказания и главное, источник этих истерических страхов. И совершенно мне было неясно, какой реакции ожидали от самих пацанов заслуженные воспитатели с тридцатилетним стажем?

Я тогда так и не нашла ответа. Но надо отдать должное нашим мальчишкам – никто из них не поддался на эту садистическую провокацию. Они были, в сущности, незлые ребята из приличных семей, и большинство из них просто с головой накрывались одеялом, чтобы только не видеть и не слышать, как в углу трясется и скулит зареванное полуголое существо противоположного пола.

Но мы с Сашкой нашим добрым пастырям оказались не по зубам. Сашка три года провела в интернате при спортивной школе, где она к своим десяти испробовала и пот, и кровь, и слезы, и бесконечные раздевалки.

А я до пяти лет не знала, что такое ботинки, а из одежды признавала только трусы, и то с некоторым отвращением.

То есть это назидательное публичное неглиже было нам обеим как слону дробина. Так мы с ней окончательно приобрели репутацию злостных хулиганок и проводили в мальчуковых палатах как минимум три ночи в неделю.

Я обычно садилась на пол, заворачивалась в первое попавшееся банное полотенце и громким шепотом спрашивала:

- Спите что ле?

Ответом было дружное сопение с легкой вопросительной интонацией.

И тогда я принималась трепаться. К тому времени я прочитала от корки до корки «Тысячу и одну ночь» без купюр, опрометчиво подаренную мне моими простодушными родителями. Пересказывать слегка осовремененную и стилизованную версию самой сексуальной книги моего детства я могла часами, делая перерывы только на вдох и выдох.

Меньше чем через двадцать минут взъерошенные пацанячьи головы с круглыми глазами уже торчали из-за спинок кроватей.

- И вот он погнался за ней, за прекрасной дэвой, потрясая могучим удом, по темным коридорам дворца-ааа, - завывала я глухо, так, чтобы не услышали за дверью, - И вдруг ворота открылись, и он оказался, как был, в чем мать родила, на улицах Багдада, где было до фига народу, и все показывали на него пальцем и ржа-а-а-ли.

- Чего ржать-то… сами бы так… - бухтел из угла кто-то сочувствующий.

- Да тихо ты, - отмахивался самый въедливый, - А чё такое «уд»?

Я понятия не имела. Книжные ссылки об этом стыдливо умалчивали. Хотя, хорошо чувствуя ткань языка, я смутно догадывалась, о чем речь.

- Это палка такая, - с достоинством парировала я, - Очень нужная для всякого мужчины, - и добавила, подумав, - Взрослого.

Закончив с «Тысячью и одной ночью» я перешла на Джека Лондона, а с него на Моби Дика, пока педагоги не сообразили, что хронический недосып может плохо сказаться на неокрепших мальчишечьих организмах.

Шла последняя неделя нашего санаторного существования. Мы с Сашкой томились предстоящим расставанием, и от этого жались друг к другу, как два брошенных щенка.

В ночь перед отъездом я лежала на кровати и смотрела Сашке в затылок. Она спала, а я боролась с каким-то странным, до этого неизвестным мне, нервическим возбуждением. Луна в Крыму беспощаднее солнца, и она заливала ее всю, прорисовывая серебристым резким карандашом каждую подробность ее тела. Пепельная короткая шевелюра переходила в нежную «елочку» почти невидимых волосков на тонкой шее. Если бы не луна, я бы эту «елочку» так никогда и не разглядела. Левое точеное плечико с тенями, протянутыми вдоль рельефных мускул предплечья, было трогательно приподнято, как будто она защищалась от кого-то. Естественная, уже совсем женская, линия талии и бедра, эта захватывающая дух волна вниз и вверх, была задрапирована простыней, из-под которой у самого края кровати выглядывала узкая крепкая ступня с длинными красивыми пальцами.

Я не то чтобы смотрела – я вбирала в себя глазами ее всю, чтобы никогда не забыть, потому что уже чувствовала - мы больше не увидимся.

Было невыносимо горько, и грустно, и еще как-то странно горячо. И я ее обняла, совсем не так, как обычно, уткнулась носом в эту теплую елочку на шее, борясь с желанием то ли укусить, то ли поцеловать. Она сонно завозилась и прижалась ко мне доверчиво, всем телом, как младенцы прижимаются к матерям.

Так я пролежала до утра, не шелохнувшись, зажмурившись и потеряв счет часам.

Мы действительно никогда с ней больше не увиделись, только переписывались долго, лет семь. Она выросла в красивую, кошачьей грациозности, девицу. В шестнадцать она оставила гимнастику, в восемнадцать по слухам вышла замуж, а потом я потеряла ее из виду.

Но эта картинка живет у меня в памяти, и хранится в разделе «Осторожно! Драгоценное».

А на излете того же лета я снова влюбилась. Я не хотела. Мне хватило того, что я пережила в санатории, для одного лета вполне достаточно. Но меня в таких случаях никто не спрашивает.

Последний месяц перед школой я провела у деда в станице. В августе-сентябре в выемке возле самого нашего дома останавливался обычно цыганский табор на своих раздолбанных «волгах» и «копейках» с прицепами. Жизнь в станице с их приходом оживлялась. Дешевое золото, легкие наркотики, карты на деньги, гадания и бабьи тряпки с криво пришитыми лейблами - все у них шло в ход, продавалось, перекупалось и настойчиво рекламировалось на кажм углу.

Я как-то забрела к ним вместе с братом, который пришел к тамошней ведьме погадать – и увидела его. Тут же что-то дернулось во мне и перевернулось.

Ему было лет двадцать. Высокий стройный цыган, с кудрявым немытым хайром до плеч, не успевший еще обзавестись ни брюхом, ни золотым зубом, как это было принято тогда у его соплеменников. Одет он был щеголевато – полупрозрачная нейлоновая рубашка, черная с красным, кожаные штаны и мягкие сапоги на маленьких легких ногах. И двигался, как бы пританцовывая, видимо, от избытка молодых сил.

У него была юная жена, старше меня лет на пять, не больше, тоже хорошенькая и смешливая.

Теперь я бегала в табор каждый день, и осторожно присев возле их палатки, просто ждала, когда он пройдет мимо. Если он гладил меня по голове, или подмигивал, острое счастье прошивало меня насквозь, парализуя на несколько минут.

Цыгане меня не гнали и не обижали. Обращались бережно. Как с юродивой. И были правы.

Мое маленькое тельце вдруг обрело собственную волю и совершенно перестало со мной считаться. По ночам меня сотрясали эротические сны такой первобытной мощи, что я просыпалась на судорожном всхлипе, подползала к подоконнику и ложилась на прохладный камень горячим животом.

И в этот момент мне больше всего хотелось хотя бы на время расстаться с телом, которое меня так подло предало.

Табор ушел на рассвете через три недели. Я в это время спала, истерзанная своей детской страстью, и даже не услышала, как отъезжали машины.

Я прибежала, когда уже пыль улеглась на дороге. От табора остались только серые подпалины кострищ, как будто и не было его. Я нашла наше место и легла на траву возле еще не остывших углей. И гладила их, на ощупь нежных и теплых, как голое брюшко кого-то живого и беззащитного. Такого же слабого, как я.

Через день прилетел отец, ошарашенный бабушкиной телеграммой, завернул меня, осунувшуюся и похудевшую от нервной лихорадки, в одеяло и увез в Москву.

После всего пережитого в тот год детство ко мне так и не вернулось. Напуганная до смерти этой силой, которая, как выяснилось, живет во мне и в любой момент снова может сдетонировать, я долгое время пресекала в самом начале все свои влюбленности.

Боялась утратить контроль.

Пока не научилась этим управлять." А продолжение - будет.

взяла здесь